Священная книга оборотня - Страница 35

Закончив осмотр, я подошла к стеклянной двери на крышу. Вид отсюда открывался красивый. Внизу темнели дыры дореволюционных дворов, облагороженных реставрацией. Над ними торчало несколько новых зданий фаллической архитектуры — их попытались ввести в исторический ландшафт плавно и мягко, и в результате они казались навазелиненными. Дальше был Кремль, который величественно вздымал к облакам свои древние елдаки со вшитыми золотыми шарами.

Проклятая работа, как она исказила мое восприятие мира, подумала я. Впрочем, так ли уж исказила? Нам, лисам, все равно — мы идем по жизни стороной, как азиатский дождик. Но человеком здесь быть трудно. Шаг в сторону от секретного национального гештальта, и эта страна тебя отымеет. Теорема, которую доказывает каждая отслеженная до конца судьба, сколько ни накидывай гламурных покрывал на ежедневный праздник жизни. Я-то знаю, насмотрелась. Почему? Есть у меня догадки, но не буду поднимать эту тему. Наверно, не просто так здесь рождаются, ох, не просто так… И никто никому не в силах помочь. Не оттого ли московские закаты всегда вызывают во мне такую печаль?

— Классный вид отсюда, да?

Я обернулась. Он стоял у двери лифта, с плотно набитым пакетом в руке. На пакете была зеленая змея, обвившая медицинскую чашу.

— Йода не было, — сказал он озабоченно, — дали фуксидин. Сказали, то же самое, только оранжевого цвета. Я думаю, нам даже лучше — будет не заметно рядом с хвостом…

Мне стало смешно, и я отвернулась к окну. Он подошел и остановился рядом. Некоторое время мы молча глядели на город.

— Летом здесь красиво, — сказал он. — Поставишь Земфиру, смотришь и слушаешь: «До свиданья, мой любимый город… я почти попала в хроники твои…». Хроник — это кто, алкоголик или торчок?

— Не надо мне зубы заговаривать.

— Тебе вроде лучше?

— Я хочу домой, — сказала я.

— А…

Он кивнул на пакет.

— Не надо, спасибо. Вот принесут тебе раненого Щорса, будешь его лечить. Я пошла.

— Михалыч тебя довезет.

— Не нужен мне твой Михалыч, сама доеду.

Я была уже у лифта.

— Когда я могу тебя увидеть? — спросил он.

— Не знаю, — сказала я. — Если я не умру, позвони дня через три.

*

После совокупления всякое животное печально, — говорили древние римляне. Кроме лисы, добавила бы я. И кроме женщины. Теперь я это точно знала.

Я не хочу сказать, что женщина животное. Совсем наоборот — мужчина куда ближе к животным во всех проявлениях: издаваемых запахах и звуках, типе телесности и методах борьбы за личное счастье (не говоря уже о том, что именно он полагает для себя счастьем). Но древний римлянин, метафорически описавший свое настроение после акта любви, был, видимо, настолько органичным секс-шовинистом, что просто не принимал женщину во внимание, а это требует от меня восстановить справедливость.

Вообще у этой поговорки может быть как минимум четыре объяснения:

1) римляне не считали женщину даже животным.

2) римляне считали женщину животным, но совокуплялись с ней таким способом, что женщина действительно делалась печальна (например, Светоний рассказывает, что закон запрещал казнить девственниц удавкой, и палач растлевал их перед казнью — как тут не загрустить?).

3) римляне не считали женщину животным, полагая им только мужчину. Вот за такой благородный взгляд на вещи римлянам можно было бы простить многое — кроме, конечно, этой их заморочки с девственницами и удавками.

4) римляне не имели склонности ни к женщине, ни к метафоре, зато питали ее к домашнему скоту и птице, которые не разделяли этого влечения и не умели скрыть своих чувств.

Доля истины могла скрываться в каждом из этих объяснений — всякое, наверно, случалось за несколько имперских веков. Но я была счастливым животным.

Последние полторы тысячи лет у меня был комплекс старой девы — конечно, не по отношению к людям, чье мнение мне совершенно безразлично, а в нашем небольшом лисьем коммьюнити. Мне иногда казалось, что надо мной втихую потешаются. И эти мысли имели под собой основание — все мои сестрички потеряли девственность еще в древние времена, при самых разных обстоятельствах. Самая интересная история произошла с сестрой И — ее посадил на кол вождь кочевников, и она честно изображала агонию трое суток. Только когда кочевники перепились, ей удалось сбежать в степь. Я предполагала, что здесь и крылись корни ее неутолимой ненависти к аристократии, которая вот уже столько веков проявлялась в самых причудливых выходках…

И все же мне было немного грустно. Как говорила в девятнадцатом году моя соратница по панели гимназистка Маша из Николаева, в одну и ту же раку нельзя встать дважды. К своему стыду, я долго не понимала, что это не о позе «раком», а о церковной оправе для святынь: Машенька имела в виду того доброго ангела, который покидает нас при утрате девичества. Но грусть была светлой, и настроение в целом у меня было отличное.

Правда, его омрачало одно подозрение. Мне казалось, со мной проделали то же самое, что я всю жизнь проделывала с другими. Может быть, все было просто внушено мне? Это была чистая паранойя — мы, лисы, не поддаемся гипнозу. Но какое-то смутное беспокойство томило мое сердце.

Я не понимала превращения, которое произошло с Александром. С лисами тоже случается супрафизическая трансформация, о которой я расскажу позже. Но она никогда не заходит так далеко — то, что сделал Александр, было умопомрачительно. В нем жила древняя тайна, которую лисы уже забыли, и я знала, что еще долго буду возвращаться к ней в своих мыслях.