Священная книга оборотня - Страница 42

Все здесь зависит от силы рывка и его неожиданности. Например, когда нам случается зацепиться хвостом за куст во время куриной охоты (я расскажу о ней позже), мы тоже чувствуем легкие угрызения совести. Но во время бега соответствующие мышцы у нас напряжены, поэтому эффект не так ярко выражен. А суть практики «созерцание сердца» заключается как раз в том, чтобы сильно дернуть себя за хвост в тот момент, когда все хвостовые мышцы максимально расслаблены.

Не все здесь так просто, как звучит. На самом деле «созерцание сердца» нельзя отделить от «созерцания ума», потому что для правильного выполнения этой техники надо расслоить сознание на три независимых потока:

1) первый поток сознания — это ум, вспоминающий все свои темные дела с незапамятных времен.

2) второй поток сознания — это ум, который спонтанно и неожиданно заставляет лису дернуть себя за хвост.

3) третий поток сознания — это ум, отрешенно наблюдающий за первыми двумя потоками и за самим собой.

Третий поток сознания и есть, если совсем приблизительно, суть техники «созерцание ума». Все эти практики — предварительные, их нужно делать тысячу лет перед тем, как перейти к главной, которая называется «хвост пустоты», или «безыскусность». Это тайная практика, с которой полной ясности нет даже у тех лис, которые, подобно мне, давно завершили тысячелетний подготовительный цикл.

Итак, я села в лотос, положив левую руку на колено, а правую на хвост. Сосредоточившись, я стала вспоминать свое прошлое — те его слои, которые обыкновенно скрыты от меня потоком повседневных мыслей. И вдруг, совершенно неожиданно, моя правая рука совершила рывок. Я ощутила боль в основании позвоночника. Но эта боль была ничем по сравнению с потоком раскаяния, ужаса и стыда за содеянное, который захлестнул меня с такой силой, что на моих глазах выступили слезы.

Лица людей, которые не пережили нашей встречи, понеслись передо мной, как желтые листья перед окном во время осенней бури. Они возникали на секунду из небытия, но этой секунды хватало, чтобы каждая пара глаз могла бросить на меня взгляд, полный недоумения и боли. Я глядела на них, вспоминала прошлое, и слезы двумя ручьями текли по моим щекам, а раскаяние разрывало сердце.

И в то же самое время я безмятежно осознавала, что происходящее — просто игра отражений, рябь мыслей, которую гонят привычные сквозняки ума, и, когда эта рябь разгладится, станет видно, что не существует ни сквозняков, ни отражений, ни самого ума — а только этот ясный, вечный, всепроникающий взор, перед которым нет ничего настоящего.

Вот так я практикую уже около двенадцати веков.

*

С самого начала между мной и Александром установился молчаливый уговор не приставать друг к другу с расспросами. Мне не следовало интересоваться тем, о чем он не смог бы говорить из-за своих подписок о неразглашении и прочей гэбэшной мути. А он не задавал лишних вопросов, потому что мои ответы могли поставить его в двусмысленное положение — вдруг, к примеру, я оказалась бы китайской шпионкой… Так вполне можно было представить дело — у меня ведь даже не было внутреннего паспорта, а только фальшивый заграничный.

Это положение не очень меня устраивало: мне многое хотелось про него выяснить. Видимо, его тоже разбирало любопытство. Но мы узнавали друг друга постепенно, на ощупь — информация поступала гомеопатическими дозами.

Мне нравилось целовать его в щеки до того, как он превращался в зверя (я никак не решалась поцеловать его в губы, и это было странно, учитывая степень нашей близости). Впрочем, ласки длились недолго — от нескольких прикосновений начиналась трансформация, а дальше целоваться становилось невозможно.

Столько веков поцелуй был для меня просто элементом внушения, а теперь я целовала сама, пускай и по-детски… В этом было что-то похожее на сон. Его лицо часто скрывала марлевая маска, и мне приходилось сдвигать ее в сторону. Однажды я не выдержала, дернула съехавшую маску за тесемку и сказала:

— Может, ты не будешь ее надевать, когда мы с тобой общаемся? Ты что, Майкл Джексон?

— Это из-за запаха, — сказал он. — Здесь специальный состав, который не пропускает запах.

— А чем здесь пахнет? — удивилась я.

Мы сидели у раскрытой двери на крышу (он избегал выходить из своего зеркального скворечника, опасаясь то ли снайперов, то ли съемки, то ли карающей молнии с неба). Запахов, если не считать еле заметного бензинового чада с улицы, я не ощущала.

— Здесь пахнет всем на свете, — сказал он, наморщившись.

— То есть? — удивилась я.

Он посмотрел на мою белую кофточку и глубоко вдохнул через нос.

— Вот эта кофта, — сказал он. — До тебя ее носила женщина средних лет, которая пользовалась самодельным одеколоном из египетского лотосового экстракта…

Я понюхала свою кофточку. Она ничем не пахла.

— Серьезно? — спросила я. — Я ее купила в «секонд-хэнд», вышивка понравилась.

Он еще раз потянул в себя воздух.

— Кроме того, она разводила экстракт поддельной водкой. Сивухи много.

— Что ты говоришь такое? — растерялась я. — Хочется снять эту кофту и выкинуть… А что ты еще чувствуешь?

Он повернулся к раздвинутой двери.

— Ужасно пахнет бензином. От него просто голова раскалывается. Еще пахнет асфальтом, резиной, табачным дымом… Еще туалетом, человеческим потом, пивом, выпечкой, кофе, поп-корном, пылью, краской, лаком для ногтей, пончиками, газетной бумагой… Я могу долго перечислять.