Священная книга оборотня - Страница 28

Увы, это так: красота подобна огню, она сжигает, сводит с ума своим жаром, обещая, что там, куда она гонит жертву, есть успокоение, прохлада и новая жизнь — а это обман. Вернее, все так и есть — но не для жертвы, а для новой жизни, которая придет жертве на смену, а потом тоже будет пожрана этим беспощадным демоном.

Уж я-то знаю, о чем говорю. Он служит мне больше двух тысяч лет, и, хоть у меня с ним давние служебные отношения, я его немного боюсь. Демон красоты — сильнейший из всех демонов ума. Он подобен смерти, но служит жизни. И живет он не во мне — я всего лишь выпускаю его из лампы на лбу смотрящего, как Аладдин — джинна, а потом, когда джинн возвращается в свою тюрьму, мародерствую на поле боя. Тяжелая доля, и вряд ли Будда Западного Рая одобрит мои дела. Но что делать. Такая у лис судьба.

И не только у лис. Она такая же и у нашей младшей сестренки, человеческой женщины. Но только бесчувственный и тупой самец-шовинист может попрекнуть ее этим. Ведь женщина вовсе не создана из ребра Адама, это переписчик напутал от жары. Женщина создана из раны, через которую у Адама его вынимали. Все женщины это знают, но признались вслух на моей памяти только две — Марина Цветаева («от друзей — тебе, подноготную тайну Евы от древа — вот: я не более чем животное, кем-то раненное в живот») да императрица Цы Си, которую невероятно раздражала собственная принадлежность к слабому полу (ее высказывание я не привожу, так как оно, во-первых, непристойно, а во-вторых, крайне идиоматично и не поддается переводу). А ребро Адаму отдали, и он с тех пор все пытается засунуть его назад в рану — в надежде, что все заживет и срастется. Дудки. Эта рана не заживет никогда.

Насчет лезвия и стены граф де Шермандуа подметил очень хорошо, образно. Мы, лисы, действительно делаем нечто подобное — нащупываем тайные струны человека, а потом, когда они найдены, норовим сыграть на них «Полет Валькирий», от которого рушится все здание личности. Впрочем, теперь это не так страшно. Здание современной личности больше похоже на землянку — рушиться в ней нечему, и усилий для ее завоевания прилагать почти не надо.

Но зато и завоевание ничтожно — чувства нынешних моргателей глазами неглубоки, и органчики их душ играют только собачий вальс. Вызываешь в таком человеке самый мощный ураган, который он способен вместить, а урагана хватает только на то, чтобы принести тебе несколько мятых стодолларовых бумажек. И еще надо следить, чтобы они не были разрисованы, порваны или, упаси бог, выпущены до восьмидесятого года. Вот так.

* * *

Александр позвонил через два дня, как обещал. Я взяла трубку еще во сне, совершенно не сомневаясь, что это он.

— Алло.

— Ада, — сказал он, — ты?

— Ада?

Я точно помнила, что так не называла себя никогда.

— Я буду называть тебя Ада, — сказал он. — Это ведь можно считать уменьшительным от Адель?

В имени могло крыться два полярных смысла — «ад А» и «А да». Это волновало. Удивительнее всего, что раньше такое никогда не приходило мне в голову.

— Хорошо, — сказала я, — называй, если хочешь.

Лучше переходить с «вы» на «ты» незаметно, не заостряя на этом внимания, так как в разных культурах ритуалы сильно отличаются, а все их запомнить невозможно. Я сформулировала это правило около полутора тысяч лет назад, и оно ни разу меня не подводило.

— Я хочу тебя видеть, — сказал он.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— Э…

— Тебя ждет моя машина.

— Где?

— У трибун.

— У трибун? А как ты узнал, где я…

— Это несложно, — усмехнулся он. — Михалыч тебя довезет.

В дверь громко постучали.

— Вот, — сказал Александр в трубке, — это он. Жду тебя, мой цветок.

Он повесил трубку. Мой цветок, подумала я, надо же. Считает меня растением. В дверь опять постучали, на этот раз настойчивее. Такая предупредительность граничила с наглостью.

— Адель, — позвал из-за двери знакомый голос. — Ты тут? Я по прибору вижу, что тут. Эй!

Он постучал еще раз.

— У тебя тут знак висит «не влезай, убьет». Может, ты влезла, и тебя убило? Ты живая? Отзовись! А то я дверь сломаю!

Идиот, подумала я, сейчас же народ сбежится. Хотя нет, еще слишком рано… Но все равно лучше было не рисковать. Я подошла к двери и сказала:

— Владимир Михайлович, тише! Сейчас отопру, дайте только одеться.

— Жду.

Я быстро оделась и оглядела свое жилище — кажется, ничего компрометирующего на виду не было. И как он только меня нашел? Следил, что ли?

— Открываю…

Михалыч вошел и несколько секунд моргал, привыкая к полутьме. Затем огляделся по сторонам.

— Ты чего это, здесь живешь?

— Ну да.

— Что, в газовом вводе?

— Это не газовый ввод. Там просто табличка на входе, чтобы у людей вопросов не было.

— А что это вообще такое? — спросил он.

— В каком смысле?

— Ну, у каждого места есть свое предназначение. Что это за помещение?

— Я помещений не люблю, — сказала я. — Мне не нравится, когда меня помещают. Это пустое место под трибунами. Сначала тут склад был. Потом все перегородили, за стенкой сделали трансформаторную подстанцию, а про эту часть забыли. Ну, не просто так забыли. Пришлось, конечно, постараться…

Я выразительно пошевелила в воздухе пальцами. Шевелить, конечно, надо было не пальцами, а хвостом, но я не собиралась посвящать Михалыча во все подробности своей трудной судьбы.

— Отопление-то хоть у тебя есть? — спросил он. — Ага, вон вижу, обогреватели. А где туалет?

— Вам что, хочется?

— Нет, просто интересно.